НА СЛУЖБЕ ПРИРОДЕ И НАУКЕ
Документальная повесть о Кондо-Сосвинском боброво-соболином заповеднике и о людях, которые там работали


Глава 2

ЗАПОВЕДНИК ИЛИ ОХОТСОВХОЗ?

Каждому егерю - белый передник!
В руки таблички: “Не бей!”, “Не губи!”
Все это вместе зовут - “заповедник” -
Заповедь только одна - “Не убий!”
В. Высоцкий


Первые шаги заповедника. Виталий Бианки видит в директоре только романтику. Свидетельствует А.Г.Костин. Первые научные сотрудники. Бобровый питомник. Вадим Вадимович Раевский. Яков Самарин сменяет Васильева. Явление Василия Николаевича Скалона.

Перед нами архивные документы. Простая общая тетрадь в клеточку - это “дело номер два” - Книга приказов по заповеднику, начатая в марте 1929 года. Рукой Василия Владимировича Васильева начертан Приказ N 1 от И марта с.г. - “Согласно распоряжения Уралоблзу /Уральское областное земельное управление - Ф.Ш./, проведенного приказом от 20 февраля 1929 г. N 97, выезжаю в Березовский район Тобольского округа 12 марта с.г. для организации Северо-Уральского госохотзаповедника. Заведующий заповедником Васильев. г.Тобольск” /6, д.2/.

 
Единственное фото Михаила Алексеевича Маремьянина, одного из главного рода хантов Малой Сосьвы (ни дата, ни автор этого фото неизвестен).

Понятно, что упомянутым февральским приказом Васильев был назначен директором заповедника, хотя решение о его создании в Москве еще не было тогда принято. Несколько последующих приказов В.В.Васильева касаются назначений “на должности егерей-объездчиков” местных жителей - Езиных Ивана Гавриловича и Александра Евгеньевича, Маремьянина Михаила Алексеевича, Марсынова Сидора Романовича (первого своего гребца-проводника), В.П.Малистратова и некоторых других “с окладом 45 р. в месяц”. Все они были охотниками и в первую же осень уволились на сезон осенне-зимнего промысла. В последующем егеря-наблюдатели заповедника - особенно коренных национальностей, жившие в основном по границам запретных мест - обычно совмещали официальную службу с охотой за пределами резервата, и, хотя точно проследить за этим было невозможно, все-таки в целом соблюдали установленные запреты, особенно в отношении промысла соболей. Их хватало и за пределами заповедника. Уже в первые годы сложилась сеть постоянных и временных кордонов по периметру заповедника - Хангакурт, Ханлазин, Еманкурт, Тугр, Него-Сапр-еган (не путать с Него-Супр-еганом!), Ессунт, Есс, Кондинский. Часть из них представляла собой старые юрты, в некоторых позднее строились специальные избы. Случаи браконьерства выявлялись очень редко (особое событие - находка и разорение “шаманского” лабаза, откуда было извлечено около десятка бобровых шкур, переданных музею).

 
Единственный архивный снимок, где запечатлён Михаил Маркелович Овсянкин (конец 30-х гг.).

Вскоре Васильев стал собирать вокруг себя своих друзей-охотников с Демьянки (из Уватского района); так начали работать в заповеднике Алексей Фокич Черезов, охотники И.П. и А.А. Переваловы, но труднее всего для Васильева оказалось переманить к себе опытного следопыта и отличного таежника Маркела Михайловича Овсянкина, игравшего потом большую роль в заповеднике и регулярно проводившего там учеты бобров. Но об этом будет рассказано немного позже, а теперь надо объяснить читателю, что же представляют собой наши заповедники и зачем они создаются.

На 1 января 2002 г. в России имелся сто один природный заповедник. Они созданы для охраны природы, ее изучения и для экологического просвещения (кроме них, есть еще и заповедники-музеи культурно-исторического назначения) - так определяет современное законодательство. Но в начале прошлого века принципы и цели создания заповедников были иными, их главной задачей было сохранение наиболее ценных животных, в первую очередь - пушных зверей. Самые первые наши заповедники - Саянский, Китойский, Баргузинский, Кроноцкий на Камчатке - были созданы для сбережения соболя и приумножения его запасов. Надо помнить, что в то время пушнина играла почти такое же значение для страны, как нефть в наши дни. И поэтому при создании Северо-Уральского заповедника (Кондо-Сосвинским он стал зваться позже, когда оказался уже в пределах Омской области) думали прежде всего не об охране природы, а об увеличении поголовья ценных пушных зверей, в том числе и бобров, которым угрожала опасность исчезновения. В заповедник вошли не только все “святые места”, но, вопреки договоренности с местными охотниками, туда включили огромные территории бассейна Малой Сосьвы и верхней Конды, причем в окрестных местностях, отнесенных к совхозу, разрешалась охота. Общая площадь Северо-Уральского госохотзаповедника составила, как и намечалось Наркомземом, около 800 тыс.га. Директор охотсовхоза носил фамилию Свистунов, охотоведом был тоболяк Филипович, а главным охоттехником значился (очевидно, по совместительству) тот же наш Васильев. Специальный охот-устроительный отряд из Москвы “отбивал” в 1931 г. на местности заповедную территорию, уточнял границы СУГОЗа. Споров возникало множество - ведь тогда существовала масса мелких поселений, о которых сейчас никто уже и не помнит. На Тапсуе и Малой Сосьве, помимо общеизвестных поселений Няксимволя, Ворьи, Игрима, Нерги, Шухтунгорта, Хангокурта, Ханлазина и других, располагалось еще чуть ли не с десяток иных “гортов” и “куртов”; на Конде еще до коллективизации возникла “коммуна” в Шаиме, а выше, на Арантуре, в Шоушме, Корыстье, Ессунте насчитывалось более 40 семей “кондинских вогулов” (т. е. манси) и полтора-два десятка русских (Черковы, Силины, Литовских и др.). В Умытье был создан колхоз под названием “Батрак”, там же с 1926 г. жил ссыльный эстонец Александр Тамм, который работал потом в заповеднике; с его сыном Олегом автор проводил обследования бобров на Конде в 1970 году.

Итак, вокруг СУГОЗа раскинулись обширные таежные угодья, где продолжался интенсивный промысел. Все это - вместе с заповедником! - составляло как бы единый советский конгломерат нового типа, объединяющий задачи охотпромысла и охраны природы. Правда, все это просуществовало не очень долго, но то были звездные часы для Васильева, которого звали уже не “Васька-Ойка”, а еще более уважительно “Васька-Ойка-Суд”, то есть “старший судья” (правда, называли его подчас и “Васька-царь”, и даже “Васька-шайтан”). Для своих подчиненных он стал не просто начальником, но непререкаемым высшим авторитетом, воплощением новой жизни, пришедшей в тайгу. Один из московских охотустроителей, В.А.Ласкин, в своем отчете отмечал, что заповедник следует расширить “во избежание возможной ошибки, которая повлечет за собой умаление советской власти. Остяки имеют о ней весьма смутное представление; в Шеркалах мне пришлось объяснять им, есть ли у нас царь. Их представление о Советах весьма туманное, но к заповеднику отношение положительное, они понимают, что это обеспечит им постоянный промысел, защитит от пришлых русских и зырян / коми/, спасет их ем-тахе (святые места) и еманы (шайтанские клады)” /6/. Эксплуатационная зона СУГОЗа была сдана в аренду Уралгосторгу, принимали участие в промысловых делах и какой-то пушно-синдикат, и Ураллес и другие конторы, расплодившиеся в период НЭПа, но уже обреченные на скорый крах, тем более, что с 1935 г. всякая добыча соболя в СССР была полностью запрещена. Тем не менее, этот проект “охотсовхоза” с заповедным ядром весьма интересен. Говоря современным языком, он напоминал собой нынешние “биосферные резерваты”, где охрана природы сочетается с традиционным природопользованием.

Верной помощницей Васильева во всех делах была его жена, Мария Александровна, волевая, сильная духом эффектная женщина, отправившаяся вслед за мужем в таежную глубинку, в Шухтунгорт, где было решено создать центр нового заповедника. Туда перевезли разобранный большой сруб, купленный в тех же Шеркалах, амбар и мебель, приобретенную в Малом Атлыме. Дом этот был большой, на две половины; в одной жил Васильев со всей семьей (к дочери Галине прибавилось со временем трое сыновей), во второй была контора. М.А.Васильева официально числилась метеонаблюдателем заповедника, а по совместительству и секретарем-машинисткой охотсовхоза. Позднее она вспоминала: “Сойдя на берег, я была окружена женщинами-остячками. Они начали меня осматривать, что называется, с ног до головы. Затем одна из них, как оказалось впоследствии, жена шамана, по-остяцки и жестом пригласила меня в избушку. Рядом стоявший Василий понял ее жест, ответил - хорошо, спасибо. Несколько освоившись с обстановкой и приспособившись к новым условиям жизни, я начала знакомиться с окружающим населением, не только местным, но и прибывающим из других юрт Малой Сосьвы. Оказалось, что большинство женщин не говорят по-русски, но это не мешало понять друг друга, когда на стол ставился большой ведерный самовар” /22/.

Все таежники - не только ханты и манси, но и эвенки, тофалары, удегейцы и другие аборигены Сибири и Дальнего Востока - всегда чутко ощущают отношение к себе со стороны приезжих. Очень многие русские, даже занимая официальные должности, по которым они должны помогать коренным северянам, на самом деле относятся к ним в лучшем случае снисходительно, а то и высокомерно. Они не понимают, что таежникам свойственно бережное отношение к окружающему миру, их нельзя принуждать брать у природы слишком много и часто, выполнять и перевыполнять планы добычи пушнины или рыбы. Знаменитый таежный принцип “котел мера” (т.е. бери то, что нужно тебе на сегодняшний день) на самом деле есть принцип постоянного и устойчивого природопользования, а вовсе не признак лености, как думают многие чиновники. В устройстве таежного жилища (чума, юрты, яранги), в изготовлении лодок, нарт, разных предметов быта далеко не все видят признаки самобытной культуры малых народностей, которую нельзя путать со всеобщей технической цивилизацией. Телевизор или унитаз одинаковы, что в Африке, что на Северном полюсе, а вот изготовить берестянку или осиновый обласок, поставить ладный чум или снежное “иглу” можно только в определенных обстоятельствах места и времени... Васильевы уважали местных людей (“Васька-Ойка остяк любит” - писал Бианки), и они платили им той же монетой, охотно делились заботами и секретами, угощали мясом и рыбой. Новоселы же лечили больных, успешно занимались огородничеством, пропагандируя его среди хантов, деликатно пытались бороться с вредными предрассудками. “Остяки и вогулы - писал в 1930 г. уральский охотовед С.Куклин, - охотно обращаются за медицинской помощью не к шаманам, а к жене зав. заповедником, которая в силу удаленности медицинских пунктов на сотни километров, вынуждена оказывать эту помощь даже в сложных случаях. И самому заведующему нередко приходится выходить за пределы своих официальных обязанностей, выполняя роль то судьи, то агронома, то культработника...” /65/. Мария Александровна вспоминала, что она лечила аборигенов от цинги сырой картошкой - этот метод, по ее словам, применял местный доктор Покровский в Нахрачах.

 
"В центре, сзади всех В.В.Васильев; ниже, в светлой рубашке, - Виталий Бианки, правее, выше всех, - художник В.Курдов" (фото из семейного архива В.Бианки, подпись его дочери Елены).

“Два “А” - агитация и аптека - вот главные помощники В.В.Васильева” - сообщал Виталий Бианки, который посетил эти края ранним летом 1930 года вместе с художником Валентином Курдовым /8-11/. Любознательный писатель, узнав про зауральских бобров и открытие заповедника, решился на довольно рискованную в те времена поездку на Обский север. Он видел в лице Васильева образ романтического пионера-подвижника, первопроходца, своего рода “Кожаного чулка” из романов Фенимора Купера (его произведения наравне с книгами Жюля Верна были тогда очень популярны и соответствовали преобразовательскому духу времени), но не колонизатора, а ярого борца за охрану природы (“Наш Кожаный чулок - настоящий!”). Бианки, который всю жизнь вел подробный дневник, сделал очень много записей в своей поездке, но собрался писать о Васильеве только через десять лет. Требовательный к себе автор много раз переделывал свой очерк, прежде чем он был опубликован под заголовком “Васька-Ойка-Суд - Кожаный чулок” сперва в газете “Литература и жизнь” (1958 г.), а после смерти писателя, в журнале “Наука и жизнь” /9/. Бианки и Курдов плыли с Васильевым в Шухтунгорт на приобретенном для заповедника суденышке, “той самой исторической посудине, которую писатель в своем очерке называл “каяк”, а Васильев звал “каюк”, - читаю я в письмах А.Г.Костина. - Она представляла собой трехтонный неводник с каютой на двое нар и железной печкой. Была мачта, парус, руль и весла”/58/. Гораздо эффектнее выглядит это судно в описаниях Бианки: “Под берегом сереет каяк - большая крытая лодка, что-то вроде речной арбы. В мачту впились обрубленные лапы, над ними прибито широкое орлиное крыло.

На самом верху - флаг. Он кумачовый, красный, но сейчас, в сумерках, кажется черным.

Черный флаг - пиратский? На корме у черной дыры под палубой - ружья, прислоненные к стенке. На верхней палубе, под мачтой - бочонок. Бочонок пороху? И закопченная железная печурка на носу судна с лежащей на ней трубой смахивает на небольшую пушку. С берега окликаю хозяина. Из черной дыры появляется высокая фигура. Голова повязана зеленым платком вместо шапки. Крупные решительные черты лица. У пояса охотничий нож. На ногах высокие с раструбами сапоги. Вот с кого писать корсара!

В каюте под палубой две широкие койки. Одна застелена медвежьей, другая сохатиной шкурой. На сводчатых стенах каюты - двустволка, призматический бинокль, острога на длинном древке. На столике между койками в беспорядке навалены сделанные от руки топографические карты, карманный компас, блокноты, патроны, карандаши. На более романтическую обстановку в своем походном жилище не мог бы рассчитывать ни корсар, ни Кожаный чулок” /9/. Бианки предложил дать лодке имя “Орел”, но Васильев предпочел название “Инквой” (т.е. бобр по-хантыйски).

Со времен этого путешествия в архиве писателя остался еще один сюжет о том, как он встретился где-то на берегу Северной Сосьвы - почти в упор! - с белым журавлем (стерхом), а потом ему рассказали, что у какого-то местного старика есть такая птица в доме. Бианки поплыл на обласе разыскивать этого ханта, но вместо стерха обнаружил... древнюю арфу, название которой было то же, что и у птицы. Действительно, местный музыкаль ный инструмент, похожий на финское кантеле, называется “Тор-Сабль-Юх”, что означает “журавль с деревянной шеей”. Дочь писателя Елена Витальевна Бианки отдала мне этот очерк, в котором дивно сочетаются элементы охоты, орнитологии и фольклора, он уже опубликован в газете /И/ и передан для издания в журнал “Югра”. Правда, пришлось помучиться с расшифровкой заголовка (у автора - “Дор-Зябль-Лох”).

В 1969 году мне довелось в краеведческом музее Ханты-Мансийска познакомиться с интересными фотоальбомами В.В. Васильева. Из подписей к ним можно было узнать, что первый моторный катер, ходивший на Малую Сосьву в 1929 г., звался “Брагин”, а почтовая мотолодка, появившаяся годом позже, носила имя “Сталин”. Катер, которым обзавелся заповедник в 1932 г., назывался вовсе не “Инквой” и не “Бобр”, а просто “СУГОЗ”. Я даже срисовал в свою тетрадь с той фотографии облик этого катера с небольшой рубкой в три оконца и высоким острым носом. Довольно много фотографий пограничных аншлагов, строительства центральной базы в Шухтунгорте... Часть из них была приведена в статье С. А.Куклина (псевдоним -С. Лесной), помещенной в журнале “Уральский охотник” /65/, там есть очень неплохой снимок и самого “Васьки-Ойки” - высокого, в расцвете сил, с косынкой на голове и ружьем за плечами, вместе с рослой белогрудой лайкой, скорее всего, уже упомянутой Язвой. В другом альбоме с надписью “СУГОЗ, бобры” было много фотографий этих зверей, их отлова, устройства питомника в Шухтунгорте. Есть снимки бобровых плотин и хаток на речках Пурдан и Хаш. Напомним, что заповедник, официально звавшийся охотничьим, состоял при Народном Комиссариате земледелия, ведавшим в то время охотой. На дворе было время больших перемен и переломов в жизни страны, начала строительства сталинского социализма, индустриализации и коллективизации, причем “на северах” процессы раскулачивания и раскрестьянивания проходили очень тяжело и трудно, аборигены не считали “кулаков” своими врагами и вставали на их защиту. В начале и в середине 1930-х годов в ряде районов севера прокатились волнения и даже небольшие восстания против перегибов советской власти, которые были жестоко подавлены (так было, например, на Казыме в том же Березовском районе). Романтика преобразований охватила все сферы жизни; выдвигались планы переустройства не только общества, но и всей природы, включая животный мир, который намечалось обогатить завозом ценных пушных зверей со всех концов света.

Человек практический и хозяйственный, В.В.Васильев по своей сути был далек от идей подлинной заповедности. В духе времени он видел главной задачей заповедника не столько охрану природы, сколько необходимость увеличения запасов пушных зверей. Уже в 1933 г. в заповеднике отловили обметами 15 соболей, перевезли их для выпуска на реке Жерниковой, притоке дорогой сердцу Васильева Демьянки (правый приток Иртыша в Уватском районе). Там же он наметил выпустить бобров, что и было осуществлено в 1935 г. (об этом расскажем позднее). Особое значение придавалось завозу и выпуску ондатры и американской норки, а также созданию в Шухтунгорте питомника для разведения бобров, чтобы перевозить их и выпускать в различных районах Сибири. Но для этого нужно было ловить бобров в том самом заповеднике, где “по идее” не должно допускаться никакого вмешательства в природу, где и комара нельзя убить... Но такие ли нарушения своих же законов допускала противоречивая эпоха?

Начались отловы живых бобров по притокам Малой Сосьвы, а также сооружение очень примитивной бобровой фермы на берегу Малой Сосьвы в Шухтунгорте. Ханты и манси по-прежнему верили, будто бы укус бобра для человека смертелен и поэтому ловили зверей довольно варварским способом - при помощи больших железных клещей, которыми хватали бобров, разрывая норы, выгоняя при помощи палок и собак. Ставили у нор специальные ловушки (“запоры” или “фитили”), из которых бобров перегоняли в клетки и отвозили в питомник. При такой ловле бобрам наносились тяжелые травмы, звери ломали себе хвосты, повреждали лапы, вибриссы, бобрята же чаще всего погибали, да и в питомнике звери нередко гибли.

Всего с 1932 по 1937 гг. на Малой Сосьве отловили более 50 бобров. Шкуры погибших бобров передавались в музей, но порой, по свидетельству А.Г.Костина, шли в некий “общак” (об этом же писал позднее и Скалон).

Все эти охотхозяйственные хлопоты - с бобрами, ондатрами, норками - требовали от Васильева больших усилий, да и сама по себе работа советского директора - не сахар. То требуют с него планы, то отчеты, постоянно вызывают к начальству на всевозможные мероприятия и словопрения. У заповедника же начальства вообще “выше крыши” - и в районе, и в округе (он был создан в 1930 г.), и в области, и в Москве, куда также приходилось выезжать. Васильев постоянно был в разъездах, причем всегда при немалых деньгах и с хорошими подарками для нужных людей (среди них Костин называл и начальника Союззаготпушнины, и уполномоченного Наркомвнешторга и директора Омской облконторы “Союззаготпушнины”). А.Г. Костин прислал мне несколько тетрадей своих воспоминаний на эти темы, большинство из которых связано с разгульным пьянством (не стану приводить конкретных фамилий, но ради достоверности все-таки отдельные отрывки нужно поместить).

“В 1936 г. я проехал зимой от с. Демьянского по Оби до Березова и от Березова до Тобольска “по веревочке” /так называли зимник, по которому ездили на лошадях - Ф.Ш./, и не было “стайки”, т.е. заезжей избы, где бы не знали Васильева. Знали его привычку не пить водку из неполной посуды, будь то рюмка, стопка, стакан или поллитровая кружка. Если ему наливали не до краев, он отказывался: “я вообще не пью”. Это я и лично наблюдал. Без спирта и водки Васильев никогда и никуда не ездил.

...В 1935 году, по договоренности профессора Мантейфеля с директором Кондо-Сосвинского заповедника В.В.Васильевым, пять студентов ВЗИПСХ должны были пройти производственную практику по технике охотпромысла и биотехнии в том заповеднике. /Пояснение: ВЗИПСХ - Всесоюзный зоотехнический институт пушно-сырьевого хозяйства, позднее Московский пушно-меховой институт (МПМИ), где преподавал профессор Петр Александрович Мантейфель (1882-1960), известный советский биолог-охотовед, ранее руководитель кружка юных биологов Московского зоопарка, читавший в МПМИ разработанный им курс о разведении животных в природе, сторонник активных преобразований фауны и акклиматизации животных (Ф.Ш.)/. Васильев лично был летом в институте у Мантейфеля, который не только вел у нас кафедру биотехнии, но и был консультантом Комиссии Советского Контроля. До него дошли слухи о пьянстве Васильева и о его необычайной щедрости - это П.А. мне сам говорил. Во время визита Васильева Петр Александрович вызвал к себе меня и Ф.Г.Рамкова (парторга нашей группы) /Пояснение: Рамков Федор Григорьевич, выпускник ВЗИПСХ-МПМИ 1936 г., работал начальником отдела воспроизводства Главпушнины Наркомвнешторга СССР и в руководстве Наркомзага СССР, был директором Кавказского гос. заповедника и павильона “Охота и звероводство” на ВДНХ (Ф.Ш.)/. Мантейфель познакомил нас с Васильевым и сказал, что мы двое поедем ранее других, уже в августе, с тем, чтобы принять участие в отловах бобров и перевозке их с Малой Сосьвы на Демьянку. В конце беседы Мантейфель добавил: “Я поручаю этим товарищам познакомиться там с работой заповедника несколько шире, чем намечается программой практики. Это для того, чтобы... эээ...рассеять те слухи, которые последнее время тревожат ответственных работников наших центральных организаций.”

После этого Петр Александрович еще раз говорил со мною и наказал ни во что не вмешиваться, только наблюдать и запоминать. Мне тогда показалось, что делал это П.А. с великой неохотой, исполняя не свою волю. Мог ли он знать, что я до института пять лет проработал ответственным исполнителем бюро расследований газеты “Гудок”, что подобные задания мне не в диковину?..

В ту первую встречу Васильев рассказал мне и Рамкову в самых общих чертах как добраться до их медвежьего угла. Другого мы не касались.

Второго августа 1935 г. мы с Рамковым были в Тюмени и остановились у моего знакомого Петра Петровича Игнатенкова /о нем речь впереди - Ф.Ш./. Он заведовал тогда Тюменской перевальной базой. Вечером составилась компания в “66”, но я не играл, беседовал с новым знакомым, сотрудником Остяко-Вогульской конторы “Союззаготпушнины”. От него, как от очевидца, я впервые услышал легенды о Васильеве, как он пьет, кутит, бросает деньги. В Омске моему собеседнику /все фамилии я опускаю, хотя они есть - Ф.Ш./ пришлось жить с Васильевым в одном номере. Он был поражен количеством денег в чемодане Васильева, который брал их оттуда, не считая... Из Тюмени мы выехали в Тобольск, а оттуда на пароходе до Березова /на том пароходе “Казанец” Костин встретил большую группу арестованных хантов, участников восстания на Казыме - Ф.Ш./. В Шухтунгорт, резиденцию Васильева, мы добрались, после всяких приключений, лишь к 29 августа к вечеру. Встретил нас Васильев без всякой радости. Был вежлив, но холоден. Я был на улице, когда он вышел из дома на улицу с Рамковым, раздетый, без шапки. Среднего роста, темный шатен, волосы зачесаны назад, темная толстовка, галстук, лицо чисто выбрито, несколько припухшее, под глазами мешки, весь вид несколько мрачный. Молча провел нас в здание биопункта, в комнату Бориса Корякова, тоже студента нашего ВУЗа, проводившего здесь дипломную практику. Он был в отъезде - выпускал на Конде американскую норку. Поздно вечером, когда мы ужинали, зашел Васильев. Мы пригласили его к столу, предложили выпить, налили полстакана разведенного спирта. Васильев отказался: “я ехал сюда из Березова 21 день и выпил 21 литр. Опротивело...” Далее у Костина в скобках: он накануне приехал из Омска вместе с какой-то ревизией. С ним - охотовед П.В.Корш и бухгалтер областной конторы. Забегая вперед, скажу, что ревизия никаких финансовых нарушений не нашла, но работа по бобру и соболю вызвала много критических замечаний.

Все же Васильев присел. Наладился разговор. Васильев сказал, что его почему-то считают колчаковцем, белым офицером, но он только дорожный мастер, техник /Бианки тоже называл В.В. “путейцем” - Ф.Ш./. А я подумал - “на воре шапка горит”. Ведь его никто об этом не спрашивал.

На другой день пошли мы к Васильеву. Комната в три окна: два на юг, одно на восток. Над южными окнами вдоль всей стены в пять метров длиною - две полки книг. К кромкам полок прибиты этикетки с указанием разделов. В простенке между окнами большой письменный стол, бамбуковые стулья. В углу этажерка, забитая книгами по фотографии. Рядом столик с курительным прибором, с альбомами, по бокам его - бамбуковые кресла. В другом углу - секретер с откинутой дверцей-столом, наверху - боеприпасы. На западной стене громадный ковер и на нем оружие - дорогие заграничные ружья (“Геко”, “Зауэры”, две бельгийки), винтовки (винчестер, наша тозовка и еще какая-то, незнакомая), тулка 16-го калибра, топоры и ножи златоустовской работы с золотой и серебряной насечкой, простые ножи, фабричные и кустарные. Над письменным столом лосиные рога, фотоаппараты. На полу, посреди комнаты, на разостланном брезенте разобранный подвесной мотор “Ферро”. Рядом с письменным столом маленький раскладной столик, на нем ящик с делами в папках. Над входной дверью туземные луки, стрелы, ножи в деревянных ножнах...”/59, 128/.

Мне думается, что все эти описания представляют интерес как живые свидетельства прошлого, давно затянутого в ТТТухтунгорте дурной травой. Однако же, прекратим читать письма Костина, хотя в них еще немало горьких страниц, посвященных Васильеву и его делам (в частности, при встрече трех московских студентов осенью того же года). Не уверен, что теме пьянства следует придавать слишком большое значение, как говорил старина Крылов, “по мне уж лучше пей, да дело разумей”. Хуже то, что Васильев видел в заповеднике только спецхозяйство, планировал там различные “биотехнические” мероприятия вплоть до выжигания прибрежных лесов (чтобы росли лиственные кормовые породы) и даже хотел отловить всех бобров на Малой Сосьве, чтобы переселить их на Конду, где росла осина, и кормов было гораздо больше. Были и планы создания лисьей фермы, даже место для нее выбрали на берегу Малой Сосьвы между Шухтунгортом и Тузингортом (“Красная Сосновка”). Готовилась перевозка в заповедник баргузинских соболей для улучшения меховых качеств местных зверьков. Позднее эта сомнительная затея все же была осуществлена, правда, вне территории Кондо-Сосвинского заповедника.

Главной рабочей опорой Васильева в заповеднике был Маркел Михайлович Овсянкин, который проводил и учеты, и отловы бобров, хорошо знал их образ жизни и повадки. Во время совместной поездки с Костиным на Демьянку (когда они перевозили бобров) Овсянкин рассказал своему спутнику много печальных фактов, делился опасениями, что Васильева могут “привлечь”, а с ним и всех, кто ему помогал. Интересна записанная Костиным история о том, как Васильев уговорил Маркела перейти к нему на работу (в письме Костина эти события изложены от лица Овсянкина).

“В Тобольске дело было, в номерах. Пили тогда компанией. Стал Васильев меня уговаривать перейти к нему работать, он слышал, что я хороший охотник. Я не соглашался. А он уже и договор написал, даром что пьяный. Сует мне - “подпиши!” Я не хочу. Тогда он вытаскивает из ящика бутылку водки и - бах в стену! Опять уговаривает. Я снова отказываюсь. Он берет вторую бутылку и - бах! Так он перебил 8 или 10 бутылок. Тогда уже ребята стали меня уговаривать. “Подпиши, он совсем пьян, завтра и помнить не будет, мы этот договор, когда заснет, сразу порвем”. А тут еще соседи по номеру стали милицией грозить. Ну, я взял, да и подписал. Тогда Васильев встает, будто и не пил вовсе. Сложил договор, спрятал в бумажник и говорит: “Вот и все. Ты теперь мой. И никакой суд не расторгнет. Вот свидетели, что мы оба трезвые. Зато теперь будем пить за моего охотоведа!” /59/. Недаром же говорит мудрая наша пословица - “Пьян да умен - два угодья в нем”. Что же касается Костина, то они с Маркелом все-таки довезли партию бобров из Шухтунгорта на Демьянку, где их едва-едва успели выпустить перед самым ледоставом (все это описано в книжке о Костине /128/). Это был второй опыт реакклиматизации речных бобров в СССР (годом раньше партию воронежских бобров увезли на Кольский полуостров). Позднее судьба вернула Костина в Шухтунгорт, где он жил больше двадцати лет, пока чуть ли не силой вывезли его с Малой Сосьвы на Обь, в село Полноват...

<< | содержание | вверх | >>