Озеро Северное отделилось от Байкала не так давно, на береговой полосе хорошо виден пологий участок, где оно соединялось с морем. Сильнейший северо-западный ветер, который в этих краях называется «горная», собирает именно сюда бесчисленнейшее множество опавшей лиственничной хвои. Осенью она срывается с деревьев, падает на поверхность озера, а волны, собрав ее в сплавину, складывают на берег в юго-восточном углу. Уровень воды и волны в прошлом году были так высоки, что этот яркий охристый метров шесть длиною вал, высохший до состояния пороха, толщиною под двадцать сантиметров лежит сейчас, в июле, высоко над урезом воды. Я заглянул под него, там сыро, прячутся какие-то многоножки, маленькие жучки, червячки. Ничто в природе не лежит без пользы!

Сколько тут хвоинок! И какой великолепный, безразмерный «матрац» и подушка для моей ночевки под небом, какая славная растопка для огонька.

Заповедное озеро Северное давно влекло меня, мимоходом я проходил его несколько раз, но для специальных наблюдений прийти удалось только нынче. Восточный – в сторону Байкала – склон Байкальского хребта и его вершины с белыми пятнами снежников лежат так близко, что полностью отражаются в спокойном озере. Но сейчас, похоже, начинается горная. Над вершиной Солнце-Пади круто в небо, грозно клубясь, молча полезла черная туча. Вскоре она распласталась над горами, побелела от ярости и, набычившись, с ревом понеслась вниз по крутому скалистому склону к байкальскому берегу, мне показалось – прямо на меня! Лиственницы, растущие за озером, вздрогнули, враз склонили вершины, и от них с треском оторвалось несколько ветвей. Ветер, единым порывом перелетев трехсотметровую ширину озера, ударил в мой огонек, пламя которого, расстелившись тонким слоем над камнями, загудело как в паяльной лампе. Я моментально залил его котелком воды, приготовленной для чая. Озеро Северное вмиг почернело, по еще ровной, ничего не подозревающей поверхности понеслись невысокие белые вихри. Это с шелково натянутой его глади ветер полосами срывал тонкий слой воды, поднимал его в воздух и туго закручивал. Со стороны гор по воде упруго хлестнул ливень, темно-серой стеною, с шумом, он стремительно приближался. Сейчас все здесь закипит от плотных струй! Я схватил панягу (приспособление для переноски груза) и перебежал на байкальский берег. Там обнаружилась нависшая дерновина, обычная в таких местах, я залез под нее, накрылся шинельной курткой и приготовился к непогоде. Тотчас над головою коротким рывком чудовищной силы разорвали какую-то невероятной прочности ткань и одновременно все осветило синеватое пламя молнии.

Так продолжалось около часу, затем ярость ливня, грома и молний стала стихать, они быстро удалялись в просторы Байкала, а над Северным засияло вечернее солнце. Я выбрался из своего убежища. Озеро, его травянистые берега, лес, каменистый береговой вал, как бы делясь впечатлениями, курились неплотным туманом. В близком лесу тревожно верещала кедровка, дым от моего огонька бодренько карабкался вверх, обещая приближающейся ночи добрую погоду. Низко над озером молча пролетели три журавля, они круто взяли к Байкалу и скрылись в сторону Ушканьих островов вслед ушедшей грозы.

Кедровка беспокоилась не зря, низко над деревьями от скалистого склона к озеру подлетели два орлана белохвостых. Они хотели сесть на дерево, но заметили меня и, развернувшись, ушли на север вдоль Байкала. Орланы – крупные красивые хищные птицы, всюду ставшие редкостью, краснокнижники.

Надолго оставляют след в памяти изредка встречаемые в природе такие «отдельности», как скала, водопад, утес, обрыв. Одинокое же дерево тем более остановит внимание. И охватывает иногда к нему неожиданное чувство сопереживания, почти как к судьбе человеческой! Какие силы, за какие проступки определили ему это одиночество? Или сам выбрал себе судьбу такую? Сопереживания, а то и восхищения. Какой молодец, как храбро, без опаски выстроился — издалека виден! Ну, прямо очаровывает своим бравым одиночеством. Такой молодец, дед-пыхтун, гриб-дождевик попал мне однажды в кадр. Приятно смотреть, как вызывающе-весело (на одной-то ноге!) возвысился этот гриб над изумленной от неожиданности — еще вчера не было! — травою. Небось, рассчитывает и на оберегающее чувство красоты встречного: кто ж на такого красавца наступит-раздавит. Придет пора, откроется его материнское чрево — как рванет оттуда бесчисленнейшее множество пыльцы, зеленоватых его детушек! И кинутся они занимать на земле места, чтобы на следующий год так же неожиданно возникнуть вот таким чудом, на удивление всем, кто увидит.

Иное чувство вызывает одинокое дерево. Эта несуразного вида лохматенькая сосна никак не меньше сотни лет томится на Маломорском берегу Байкала. Впору ее памятником природы объявлять — столько лет так самоотверженно, так выразительно хранит одиночество. Места, где когда-то укрепилась, суровые: зимою да и весь год злые ветры донимают, летом сухость несносная, земля — щебень безродный. По ней видно, изо всех сил кустистой кроною закрывает корни свои. Росту малого, грудью на ветер навалилась, ствол искривила — направила ему навстречу, чтобы и самым неожиданным порывом не повалил, не вырвал с корнями, бывает в этих местах такое. Кое-какие шишечки появляются у нее в иной год, но безродна она: семена скудные уносит ветром, а который запал в щель каменистую поблизости, не всходит.

Что же случилось здесь сотню лет назад?

Как удалось единственному семечку преодолеть все тяготы сухого, холодного, яростно продуваемого ветрами прибрежья? Не для того ли, чтобы показать: для злых сил неодолима мощь настойчивости, упорства, веры и надежды.

Берите в пример!

Впервые Стрелку — слияние Малого и Большого Аная, я увидел с вертолета лет двадцать назад. Поразило обилие следов изюбрей, лосей, северных оленей. Они там зимовали. Богатство это удалось сохранить, десять лет назад территория вошла в Байкало-Ленский заповедник.

Само собою, мне необходимо было повидать этот край, тем более, что он лежит на пути к коренному истоку Большой Лены. Побывал я там в марте, а теперь и в июне. Обширное для горной территории равнинное пространство на левобережье Малого Аная. Калтус — участок близко залегающей вечной мерзлоты, всегда занимаемый ерником — зарослями кустарниковой березки, ивы, спиреи, лапчатки. Вышел я из глубины приречного ельника на калтус и вместо ожидаемого елово-лиственничного чахлого редколесья увидел картину: посреди низкорослого, серого еще от ранней весны ерника стояла Сосна! Так, с большой буквы, и отпечаталась она в памяти. Одна, вокруг более чем на сто метров деревьев нет, лишь вдали темным мазком угадывается ельник. Стоят ели, вопрошают: как это она там? Даже нам невозможно, слишком сыро, вечная мерзлота близко, а густой ерник света до земли не пускает.

Сосна стоит ровная, бравая, не очень высокая, крона правильным пологом, почти до земли. Под нею сухо, храмово золотистой хвоей убрано, от дождя убережешься.