Серое небо оседало на лес мельчайшей моросью. Временами сыпал неторопливый теплый дождик. Все в лесу приглушено в такой день. Не играют пятна света среди провалов теней, освещение ровное и мягкое. И птицы примолкли. Разве зяблик изредка пустит рассыпчатую песню или запоет теньковка — будто чистые звонкие капли падают одна за другой в неподвижную воду.

На мокрых полянах пережидает ненастье сон-трава. Поникли под дождем серебристые стебли, собрались в щепотку лепестки, склонились к земле голубые венчики - чтобы сырость не попала в цветок. А в бору под сосной терпеливо пережидала ненастье утка. Шага за три от меня она вдруг молча вспорхнула, полетела над самой землей и в стороне снова опустилась среди деревьев. На кочке, во мху, остались девять зеленоватых яиц, укутанных в бархатный утиный пух. Утка эта была шилохвость.

Утки рано прилетают из теплых краев, они успели нанести яиц и уже насиживают. Вот и журавли — тоже рано прилетают и теперь поутихли, сидят на гнездах, выводят птенцов. Откричали свое! Разве что утром пораньше или вечером, на заре, вспомнят лес в снегу и в проталинах - и снова закричат, затрубят... Теперь больше те, кто позже вернулся, поют и весну славят. Сейчас их время наступило.

Дождь опять утих, стало светлее. В мрачном ольховом болоте вдруг зазвенела громкая и торопливая песня. Неужели крапивник? Изукрашенная замысловатым сверкающим узором, снова горячо затрепетала песня. Конечно, крапивник! И я полез в болото, поближе к птичке.

Ровные черные стволы уходили ввысь, чернела неглубокая вода, спутанные заросли прошлогодней крапивы не пускали в болото, засохшие стебли шуршали по плечам и ломались под ногами. По краю болота виднелись темные ели. Ноги вязли в топи и надо было прыгать от ольхи к ольхе, от одного твердого островка к другому, идти по упавшим стволам и всякому лесному хламу.

Снова вспыхнул бурный напев - и вот он, крапивник: подлетел к разлапистой коряге, опутанной плетями хмеля, и юркнул в них. Бинокль приблизил птичку к глазам. Крапивник вил гнездо. Он возился в неглубокой постройке — это было самое начало, самое донышко гнезда. Вот выскочил наружу, оторвал от потемневших бурьянов волглый старый лист и опять прыгнул в гнездо. Он куда-то просовывал листок, протаскивал его, потом припал ко дну и стал копошиться в лотке с боку на бок, как воробей в луже, — чтобы надежнее перепутались между собой травинки и листья и чтобы донышко приняло нужную форму.

Птичка то и дело выскакивала из гнезда, срывала кусочки травяной ветоши и ныряла с ним обратно. Иногда крапивник взрывался смелой песней, а уж потом хватал новый листок и прыгал с ним в гнездо. Верткий коричневый комочек словно не знал усталости, он работал с жадным азартом. Потешный хвостишко задиристо торчал кверху, чуть не ложился на спину, из-за этого лихого хвоста юркая птаха и сама выглядела боевой и задорной. Сумрачную просторность еще голого и черного ольхового леса по временам озаряла горячая песня, и в самой этой горячности проглядывала неугомонная натура строителя. Ярко и солнечно звенела песня под тусклым небом, и удивительно было, что крохотное тельце не истратится дотла в этом не по росту сильном и полном радости гимне.

Чтобы не спугнуть птичку, я не стал долго задерживаться и ушел. Буду наведываться сюда, смотреть, как подвигается дело.

На другое утро стоял туман от вчерашнего дождя. Излившаяся влага снова поднималась от теплой земли в воздух и висела над лесом белесой пеленой. Над туманом угадывалось ясное небо. Накрывшая землю пелена глушила солнце, оно неярко пробивалось сквозь молочную дымку. Но дышалось легко, день должен быть ясным. Да и птицы предчувствовали хорошую погоду — куковали, ворковали, пели и радовались концу ненастья. Они будто старались наверстать вчерашнее. Даже журавль, давно уже примолкший, громко прокричал вдали и тоже подтвердил: день будет солнечным.

Осыпанная каплями влаги, по-прежнему никла к земле сон-трава. Но солнце поднималось выше, туман редел - и распахнулся лучезарный день. Вчерашняя сырость высыхала на глазах. Распрямились покрытые серебристым пушком стебли, развернулись лепестки - сон-трава открыла небу золотое сердечко цветка.

В этот день был я далеко от ольхового болота и не навестил крапивника. Не пришлось побывать там и назавтра. Только на третий день снова прыгал я от одной ольхи к другой — посмотрю, как продвинулись тут дела и много ли осталось работы.

Вот и знакомая коряга показалась. Остановился, стал ждать. Вдруг в стороне, от коряги не близко, раздалась громкая торопливая песня. Вот ты где!.. Тогда — скорее к гнезду! Только взгляну - и уйду, хозяин и не узнает, что я был здесь. Зачем его понапрасну тревожить?

Ай да крапивник! Да он и в самом деле хват! Гнездо-то уже готово! Передо мной висело изумительное творение. Хорошо будет птенцам в таком домишке — плотные упругие стенки сплетены из обрывков прошлогодних папоротников. Гнездо походило на толстую теплую варежку с зашитым верхом. У нее едва начали вывязывать большой палец, да не довязали, бросили. Вот и висела плотная варежка с круглой дыркой сбоку, под самой крышей — это был леток, вход в гнездо. Два прутика пронизывали гнездо под округлой его вершиной, гнездо плотно оплетало их собою и на них держалось.

Я осторожно сунул палец в леток, ощупал дно. Яиц не было, а дно устилала мягкая подстилка из волос. Крохотный хозяин и об этом успел позаботиться! Углядел где-то клок кабаньей шерсти — и перетаскал в гнездо. Что и говорить — молодец! Все сделал! Три дня назад начал свивать донышко, а сегодня — все готово. Может быть, уже и вчера было готово?

Прошло еще несколько дней. Гнездо проветрилось, подсохло, стало легче и теплее. Яиц в нем все еще не было. Может быть, гнездо было запасным? Крапивники устраивают себе такие. Но за эти дни неутомимый строитель усовершенствовал свое творение. Он приносил к гнезду самые тонкие омертвелые еловые прутики без единой хвоинки. Отсыревшие мягкие прутики закручивал кольцами вокруг летка и в самом летке, и ловко оплетал их сухими травинками. Мне ничего бы не стоило согнуть такой прутик в два или три колечка и вставить их в леток. А как крапивнику удалось такое? Вроде и не по силам ему такая работа? Очень уж мал! Да что тут удивляться... Он и раньше показал себя молодцом, так и с этим делом как-то справился. Вот уж правда: мал, да удал.

Теперь леток сплошь вымощен изнутри тонкими прутиками-обручами. Прутики подсохли, колечки стали крепче, и вход в гнездо сделался очень прочным. Вот появятся птенцы, целыми днями придется родителям носить им корм, поминутно прыгать в гнездо, шнырять туда и сюда - теперь плетеный леток от этого не растреплется и не расползется.

Снова торопливо и пылко запел крапивник. О чем его песня? Не о том ли, чтобы никогда не исчезли на земле чудеса, подобные этому, что едва покачивается передо мной на двух прутиках? Или утиному гнезду? Или синим глазам сон-травы под чистым небом?

Огромным багровым шаром вставало в морозной мгле солнце. Оно бросило розовые мазки на белые шали заснеженных сосен и на толпу молодых сосенок перед ними. Сосенки словно выбежали веселой гурьбой на опушку и вдруг остановились в испуге под хмурым взглядом негреющего солнца, покорно опустив придавленные снегом ветви. Чтобы пройти под ними, надо низко пригнуться. Вот так, с поклоном, вступаю в засыпанный снегом лес.

Неподвижную тишину его изредка оборвет звонкий щелчок треснувшего на морозе дерева. И опять тихо. Только шорох лыж. Все будто вымерло в снежном царстве - притаилось, попряталось от лютого холода. Но если остановиться и прислушаться, то порой уловишь приглушенную стукотню дятла или тихое попискивание синиц. Несмелые эти звуки не могут всколыхнуть мертвого безмолвия. В стылой тишине только снег молча рассказывает лесные были.

Вот белка проскакала от дерева к дереву и на снегу отпечатались ее легкие прыжки. А здесь выдавил глубокие дыры следов лось. Он медленно бродил среди молодых сосенок, жевал их веточки в зеленых иголках. И всякий раз, когда зверь подходил к новой сосенке и встряхивал ее, обламывая концы побегов, с деревца осыпался белый снеговой наряд, и оно опять становилось зеленым.

Согнулась дугой придавленная снегом молодая березка. Пока деревце стояло прямо, заяц, конечно, не мог дотянуться до ее шоколадных веточек. Теперь они склонились на снег, и заяц славно попировал под ними. Несколько скусанных тонких прутиков так и остались лежать поверх мягких отпечатков его лап, словно обутых в валенки.

Зима порой разворачивает на снегу такие истории, что отыскать и прочесть их - большая удача. Ведь об иных лесных делах только следы и могут рассказать, потому что человеку почти невозможно оказаться прямым их свидетелем.

... Следы двух волков выбежали из леса на поляну и здесь переплелись со следами крупного лося. Наверное, волки были очень голодны, если решились напасть на взрослого быка. Здесь, на поляне, и произошел бой. Снег истоптан и перемешан, кое-где алеют на нем пятна крови. Как живых представил я зверей. Огромный темно-бурый лось, казавшийся черным в наступивших сумерках, в ярости прижал уши и налитыми кровью глазами следил за каждым движением своих врагов. А они, настороженные и готовые увернуться от удара лосиного копыта, подбирались к нему с разных сторон. Бык, низко опустив голову, медленно сделал несколько шагов вперед и вдруг бросился на волка. Тот метнулся в сторону, а в это время другой рванул лося за бок и пустился наутек, спасаясь от грозных копыт.

И опять противники стоят друг перед другом. Запах лосиной крови дразнит волков. Снова бросок волка, другой тоже повис на лосе, но бык опять стряхнул их с себя, и тяжелый, ошеломляющий удар копытом передней ноги опрокинул одного из нападавших в снег. Лось бросился было за другим, но тот увернулся от настигавших копыт и остановился в отдалении. Его товарищ с трудом уходил с поляны...

... Утром следы безмолвно рассказали обо всем. След лося, помеченный пятнами крови, исчезал в лесу. Чем дальше уходил зверь, тем меньше оставлял крови, и наконец она совсем перестала падать на снег. В другую сторону тянулись с поляны следы волков. Один зверь часто ложился, а когда поднимался, чтобы идти дальше, на снегу оставалось кровяное пятно. Раненый волк ложился снова и снова, а его товарищ терпеливо стоял рядом и ждал, когда тот опять соберется с силами.

... Я наехал лыжами на след глухаря. Петух слетел с сосны на снег, хвостом при посадке прочертил на нем широкую полосу и пошел, оставляя крестики следов, к елке. Он забился под придавленные снегом нижние лапы ее, долго сидел там и сильно примял снег. Затем прошагал к снежному надуву на просеке и зарылся в него на отдых. Мимо пробегала лиса. Она резко свернула и обнюхала место, где глухарь сидел под елкой. Отсюда метнулась по его следу и, почувствовав сквозь снег запах птицы, последние метры прошла крадучись, мелкими шажками. Глухарь уже близко... Прыжок, короткая возня, хлопанье крыльев... Петух вырвался, оставив на снегу капельку крови и несколько перьев, а разочарованная лисица отправилась дальше — ровная стежка ее следа пропадала меж деревьев.

... И еще вспоминается одна история. Не так уж редко можно видеть след горностая, когда рядом с ним, при каждом прыжке зверька, отпечатывается на снегу тельце его жертвы. Чаще всего это бывает задушенная мышь или полевка. Крохотный снежно-белый хищник тащит ее в зубах, чтобы спрятать в укромном месте про запас.

Однажды мне встретился горностаевый след, а рядом с ним на пухлом снегу змеилась лентой ровная дорожка. На этот раз зверек нес в зубах не полевку, а что-то покрупнее. Я пошел рядом со следом и вскоре узнал, что горностай нес сойку — несколько розовато-сизых перьев ее колыхал ветерок возле следа. А дорожку чертил волочившийся по снегу соичий хвост. И еще я понял, что зверек где-то нашел высохшие и промерзшие останки птицы, может быть, наполовину уже съеденной кем-то, иначе маленький хищник не мог бы нести ее так далеко и с такой легкостью.

Горностай пересек лисью тропу. Эта лиса днем отлеживалась за рекой, но каждый вечер переходила ее по льду и направлялась к деревне, а под утро своим же следом уходила обратно.

Вечером, как обычно, лиса неспешной рысцой бежала по тропе и вдруг чуткий нос сообщил ей: прошел горностай и пронес сойку. Сам горностай лису не интересовал — поймать его она не надеялась. Но он тащит добычу. Надо бы завладеть ею!.. Лиса оставила свою тропу и бросилась вслед за горностаем.

По-прежнему тянулась вдаль непрерывная полоса от волочившегося по снегу соичьего хвоста рядом с цепочкой горностаевых следов, но теперь поверх их ложились отпечатки взволнованно-торопливых лисьих лап.

Что случится раньше: успеет ли горностай спрятать находку или лиса догонит его прежде? Следы выбежали на сырую луговину и направились к приземистому стогу сена под нахлобученной снежной шапкой. Горностай опередил лису. Он затащил сойку под стог и спрятал там — след его, уже без сопровождения оставленной соичьим хвостом дорожки, уходил из-под стога в заросли ивняка. Потом подоспела лиса, раскопала сено и вытащила сойку. Уверенная в своей безнаказанности - не горностая же ей бояться! — она улеглась на брюхе перед выкопанной в сене пещеркой и неторопливо принялась за ужин. Съела все — и ушла.

Напрасно вернулся бы ограбленный горностай к своему тайнику, чтобы после неудачной охоты утолить голод останками птицы. Он нашел бы лишь несколько перьев — все, что осталось от спрятанного на черный день запаса.

В тот же день встретился мне след полевки — он прострочил снег в сумрачном ельнике и оборвался в том месте, где на снегу отпечатались округлые крылья сыча. Здесь сыч схватил полевку и унес на дерево.

... Безмолвен зимний лес. Но многое может рассказать о своих обитателях, записывая на снегу каждый их шаг.