Но вернемся в заповедник послевоенных времен. Одно из последних сравнительно представительных заседаний его научного совета состоялось 30 октября 1946 г. под председательством Б.М.Зубкова, в нем участвовали П.Д.Агеенко, тяжело больной В.В.Раевский, З.И.Георгиевская, П.П.Игнатенко, М.А. Васильева, числившаяся тогда метеорологом и замещавшая отсутствующую А.С.Полянскую на радиостанции. Георгиевская доложила о проведенном ею учете бобров на Нюрихе (приток Конды), а Игнатенко учитывал этих зверей на речке Вай, притоке Онжаса (он нашел там тогда три плотины и несколько хаток) /6, д.47/.

В том же 1946 г. Георгиевская все-таки сдала, наконец-то, официальный отчет о своих работах. По настоянию и с помощью Шидловской она написала большую рукопись, где нашли отражение те старые споры о бобрах на научных советах. Рецензию на нее дал А.А.Насимович, работавший тогда в научном отделе главка. Его выводы были довольно строги, он считал необходимым возвратить отчет исполнителю для серьезной доработки, обратив внимание дирекции на улучшение учета бобров и борьбу с браконьерством. В апреле 1947 г. многострадальная рукопись вернулась в Хангокурт, о ее окончательной судьбе скажем позже. Георгиевская уволилась из заповедника, но оставалась в Хангокурте до августа 1947 года, когда после похорон Вадима Вадимовича, Зоя Ивановна навсегда уехала с берегов Малой Сосьвы вместе с Ольгой Вадимовной. Раевской оплатили проезд до Москвы, а Георгиевской выдали командировочное удостоверение, но без оплаты проезда и суточных. Вскоре покинула заповедник, уехав со всеми детьми (кроме Евгения, похороненного на хангокуртском кладбище) и Мария Александровна Васильева, оставившая часть принадлежащего ей имущества в Хангокурте и Шухтунгорте (она подарила Костину старинный шкаф и письменный стол, я видел их в Полновате в 1993 г.).

Поселок совсем осиротел... Из старожилов остались там Перевалов, Черезов, Игнатенко. Научного коллектива больше не было, учеты бобров как бы “по традиции” проводили лишь кое-где Овсянкин, Игнатенко, иногда подключался к ним и Костин, мечтавший возродить бобровую ферму в Шухтунгорте, но не в прежнем кустарном виде, а по всем правилам зоотехнии...

Заповедник теперь жил уже не научными, а хозяйственными заботами. Даже метеостанцию в 1947 г. передали системе Омской гидрометеослужбы. На общем собрании, состоявшемся в Хангокурте 21 мая 1947 г., где присутствовало 17 человек, обсуждалось только два вопроса: о пастухе и о выделении участков под огороды. В заповеднике тогда было 12 лошадей и один бык, имелись коровы и у жителей поселка. Вот характерное для того времени распоряжение директора: “В целях упорядочения мойки населения Хангакурта, подготовку бани берет на себя заповедник, устанавливая сроки и распорядок ее посещения. Зубков” /6/. Главной заботой было подсобное хозяйство и содержание поселка. Имеется и такая запись от 15.04.1948 г.: “Ввиду смерти наблюдателя Езина Николая Андреевича, принять в штат Белову”. Кирилл Дунаев в 1970 г. рассказывал мне, что Николаю Езину (герою рассказа Олега Корякова “Шаман Езин сердится”), который водил по тайге и Бориса Корякова, и Георгиевскую, и Скалона, прислали из Москвы награду - медаль за доблестный труд в годы войны, хороший костюм и денежную премию. Все это понес в Ханлазин завхоз Григорий Сумрин, но пока он добирался, Николай Андреевич сильно простудился и умер. Пришлось все эти награды возвращать в Москву.

При увольнении Раевской была проведена инвентаризация библиотеки, вплоть до плакатов и портрета И.В.Сталина стоимостью 63 р.46 коп., всего же в библиотеке имелось свыше 3-х тысяч названий книг общей стоимостью 10485 р.70 коп, включая художественную литературу (социализм, как известно, - это учет!).

Первая официальная “Летопись природы” Кондо-Сосвинского заповедника была составлена за 1946 г. В.В.Раевским и подписана также П.Д. Агеенко, в ней были использованы многие данные В.В.Васильева из его самых первых отчетов конца 1920-х гг., а также и за последующий период. Эта рукопись, как и многие другие материалы, сохранилась в Москве (ГАРФ, /ранее ЦГА РСФСР/, ф.358, д.48 на 44 листах).

Единственным научным мероприятием был зимне-весенний учет соболя, проведенный П.П.Игнатенко, числившимся в то время начальником службы охраны. В конце года прошла детальнейшая инвентаризация всего имущества заповедника. Инвентаризационная комиссия в составе Сумрина и Курносиковой под председательством Игнатенко (ему пришлось тогда замещать бухгалтера) выявила недостачу двух метров брезента, одной огородной тяпки и топора стоимостью 7 р.51 коп., а также двух бочек соленой рыбы. В акте приводились сведения о состоянии всех кордонов и семи базовых избушек. Пришла бумага из Зоомузея МГУ о получении восьми бобровых шкур, изъятых еще до войны из “святого амбарчика” (Костин в своих письмах подробно описывал, кто выдал этот “еман” работникам заповедника, и как родственники, спустя несколько лет, отомстили доносчику, утопив его в озере и составив акт о случайной гибели). Все отчеты были необычайно детальными, указывался буквально каждый гвоздь, причем все это в 3-4-х экземплярах, которые сохранились в архивах. Заповедники РСФСР в течении календарного года должны были представлять отчеты по 34-м формам, в том числе по шести ежемесячно и столько же - ежеквартально. Каждый месяц представлялясь формы 0-10, 51-Т, 00-14, 84-К, 47-А - уж каких только не было - и для ЦСУ, и для Госплана, и для финорганов, и всяких-разных других, аж на десятках страниц. Формы статистических отчетов были необычайно подробны и дотошны, бланки разграфлены на множество колонок и столбцов. Заполнять это - адский труд. Только советские люди (чаще, конечно, женщины) могли такое выдержать.

Между тем, надвигалась тяжкая пора торжества мичуринской биологии, а вернее говоря - лысенковского мракобесия. Над всей системой заповедников явно сгущались тучи. Начальник главка по заповедникам Константин Матвеевич Шведчиков тяжело болел, замещающего его Макарова не ставили даже исполняющим обязанности. Слово “экология” на фоне борьбы с космополитизмом и за отечественные приоритеты в то время выглядело каким-то зарубежным, буржуазным и подозрительным. Не только в научных аудиториях и школах, но даже в кинотеатрах и парикмахерских красовался знаменитый лозунг из Мичурина: “Мы не можем ждать милостей от природы - взять их у нее наша задача”... К тому же, наши заповедники спасали не только природу, это была вместе с тем и своеобразная форма “выживания” для старой российской интеллигенции, для людей с такими фамилиями как Крепе, Юргенсон, Граве, Кнорре, Грюнер, Тамм (все они - реальные труженики наших заповедников) и многих других россиян зарубежного происхождения, которые спаслись от сталинских репрессий именно благодаря своему пребыванию в дальних краях. Не откроем теперь особого секрета, сообщив, что и Василий Николаевич Скалон мог не стать известным профессором, если бы не уехал в 1938 г. на глухие сосьвинские берега - он сам не раз говорил об этом. Впрочем, в письме Скалона ко мне (от 20.11.1975 г.) есть и такая фраза: “Вспоминаю годы в заповеднике как безумный сон, тем более, что я и в годы ежовщины не был ближе к смерти, чем там, состоя на мушке Васильевского тройника с оптическим прицелом”. В другом письме говорилось еще конкретнее: “Богу было угодно сохранить меня от его /Васильева - Ф.Ш./ рук. Ну, и моя привычка к тайге тоже. Посылал он меня убивать, да не нашли, гады!” /100/.

Впрочем, автор несколько уклонился от событий послевоенных лет и приближения большой трагедии, когда вся заповедная система СССР была, говоря официальным языком, “реорганизована в сторону сокращения”, а если сказать по существу, то просто разгромлена. Случилось это спустя ровно три года после печально знаменитой сессии ВАСХНИЛ, которая во многом и предопределила последующие события.

В 1949 году Макаров предпринял последнюю попытку возродить научную деятельность Кондо-Сосвинского заповедника, направив в Хангокурт нового сотрудника, Александра Ивановича Кошелева (год рождения 1914, охотовед, член ВКП/б/ с 1945 г., ранее, кажется, работал в Мордовском заповеднике). Ему предстояло заниматься бобрами вместо Георгиевской, чтобы выяснить, какие же природные факторы влияют на численность этого вида. На самом деле, никакой особой загадки тут не было. В бассейне Малой Сосьвы, где совсем нет осины, кормов для зверей мало, и условия их существования очень суровы. Поэтому так заметно сказались на численности бобров отловы и браконьерство. Иная картина на Конде, где осины довольно много, и бобрам живется гораздо вольготнее. Кошелев задумал заняться в Хангокурте кольцеванием птиц, привлекая к этому делу школьников, однако, пробыл в заповеднике совсем недолго, исчезнув в 1950 году, но все же оставил свой единственный отчет /61/. Другой же, посвященный учету численности соболей, был составлен Агеенко по учетам лесников и данным охотников.

Дни в Хангокурте текли своим чередом. Условия жизни и быта оставались в послевоенные годы почти такими же трудными, как и прежде. Правда, довольно часто приезжали разные гости - то уполномоченные по выборам, то какие-то ревизоры, то иные командированные люди, оживлявшие тихое течение местной жизни. С очередным проверяющим из Москвы прибыл работник научного отдела главка В.А.Горохов, будущий автор статьи о Кондо-Сосвинском заповеднике в сборнике “Заповедники СССР” /38/. Он написал для местной газеты очерк “Конда Затуманная”, где Хангокурт предстал как образец развития науки и культуры в таежной глуши. Надо пояснить, что “туманами” здесь называют большие озера, часто образуемые непосредственно руслами рек. Особенно известен на Конде Турсунтский туман, выше его река и носит название “Затуманной”.

На рубеже 1949-1950 гг. в далекой от Хангокурта Москве произошло событие, которое имело очень большие последствия для всей нашей таежной истории. Мы уже говорили, что Василий Никитич Макаров - большой энтузиаст и знаток заповедных дел - не мог занять руководящего поста в главке и был лишь фактическим, а не официальным начальником заповедного ведомства. Дело в том, что когда-то в молодости, задолго до 1917г., он стал членом партии эсеров и не скрывал этого в анкетах, хотя с 1928 года состоял в рядах ВКП(б). С первого января 1950 года должность начальника Главного управления по заповедникам при Совете Министров РСФСР занял Александр Васильевич Малиновский, профессиональный лесовод, вернее сказать - лесохозяйственник, а еще точнее - лесоруб (его кандидатская диссертация была посвящена рубкам главного пользования в еловых лесах). Он был близким другом министра лесного хозяйства А.И. Бовина, который давно уже неодобрительно посматривал на заповедные леса, куда вход с топорами и пилами был почему-то строго воспрещен. И это в то самое время, когда советские люди отважно покоряют природу!

Вскоре по коридорам главка поползли слухи о больших предстоящих переменах. Шептались, что заповедниками недовольны не только лесники, но и Правительство, даже сам - страшно вымолвить! - товарищ Сталин. Дескать, ему сообщили, что в дальних заповедниках отсиживаются подозрительные люди, вплоть до дезертиров и антисоветчиков. Сегодня трудно отличить истину от мифа. Малиновский был человек очень энергичный, глубоко преданный идеям сталинского социализма, веривший, что наше плановое хозяйство не может причинить никакого ущерба ни обществу, ни природе, поэтому сама по себе идея заповедности как строжайшей охраны “от советского человека” была ему враждебна. Строгий администратор, он сразу же стал наводить порядок, проверяя кадры, удаляя подозрительных для него людей. Среди них мог оказаться и директор Б.М.Зубков, но он подал заявление об уходе с работы по собственному желанию еще до прихода Малиновского, и летом 1950 г. уехал вместе с прежним бухгалтером Дебердеевой (ранее долго работала на этой должности Пальянова). Сменивший его Георгий Максимович Кузин довольно рьяно взялся за дела хозяйственные. Добиваясь с большими усилиями закладки постоянной электростанции в Хангокурте, он завез на барже локомобиль, изготовленный в Сызрани, останки коего по сей день можно найти где-то в травяных зарослях. Штат намечалось расширить, включив электромонтера, механика, слесаря и двух подсобных рабочих. Это было последней попыткой превращения Хангокурта в культурный центр края. В архиве заповедника сохранилась странная запись о том, что проект электростанции в Хангокурте был направлен письмом, которое “утеряно вместе с оборудованием при гибели Глушакова в пути следования”. В письме от 25.11.1950 из Главного управления гидрометеослужбы на имя Малиновского, говорится, что “факт гибели начальника гидрометеостанции Сосьва т. Глушакова и назначенного на станцию Хангокурт наблюдателя поста, сопровождавших гидрологические приборы для станции Хангокурт - подтверждается” /6/. Единственный на сегодня живой свидетель того времени - К.А.Дунаев - не помнит о случае этой странной смерти на Малой Сосьве.

П.Д.Агеенко в начале 1950 г. был уволен по распоряжению главка в порядке сокращения, ввиду отсутствия научных сотрудников. Всеми делами занимались в то время только Г.М.Кузин, бухгалтер Н.Д.Епимахов и П.П.Игнатенко, принявший по просьбе директора должность кассира-счетовода. В официальном отчете заповедника за 1950 г. прямо сказано, что научная работа не проводилась. Как научное мероприятие выполнен учет соболя. В тот “мичуринско-малиновский” период заповедники были обязаны заниматься истреблением волков. В Кондо- Сосвинском за отчетный 1950 г. было добыто 2 волка, 4 росомахи, 1 рысь и 6 медведей. Заметим, что ни рысь, ни медведь не относились к числу “вредных хищников”, но Кузин решил, что “лучше перебдеть”. Зафиксировано нарушение заповедного режима: уже не раз упоминаемая прежде Евфимья Дунаева (1880 г.р.) при перегоне к Уралу своих оленей убила лося-однолетка на самой границе заповедника, на нее завели дело о браконьерстве, передали в Березово, оттуда - в Ханты-Мансийск, где оно и заглохло. Была в отчете и такая фраза: “Среди туземного населения бобр олицетворяется “спасителем” от всех болезней, и его добывали для лекарства, а шкуру ложили в святой амбар” /6/. В предыдущем отчете Агеенко критиковал Кошелева и, вспоминая свою прошлую работу в Сургутском районе, писал, что по Югану и Агану ранее водился бобр, там есть такие реки как “Инквой-ях” и “Евурях”, связанные с бобрами. Перечислены в отчетах восемь кордонов заповедника- Тугр, Конда, Нюрох, Ессунт, Бесовский, Бобровый, Него-Сапр, Ханлазин. Задачи на 1951 г. намечались весьма серьезные - построить и запустить электростанцию, пополнить музей, посадить фруктовый сад, посеять кормовые травы, обеспечить кордоны рациями, а охрану - быстроходными катерами, восстановить радиостанцию в Хангокурте, продолжить изучение бобров. Фактически же заповедник имел пять лодок и один старый изношенный мотор. Заявки на различные фондируемые материалы и снаряжение упорно не выполнялись. Зато в 1949-1950 г. силами конторы “Росорглес” проводилось лесоустройство заповедника, уточнялась его территория. Пытались выделить вокруг заповедника охранную зону, но категорически возражали охотничьи организации. Былые егери-наблюдатели получили статус лесников. К прежним старожилам - Дунаевым, Езиным, Аксеновым, Ячигиным, Сумриным - добавились новые лица - Красовский, Лушников, Белов, Пожгин. Директор Кузин, заключив договор соцсоревнования с Печоро-Илычским заповедником по уничтожению хищников, надумал завести у себя лосеферму - ловить и приручать лосят. В главк отправили просьбу заполнить вакансии двух научных сотрудников и заместителя директора по науке, но этот призыв не был услышан. И все-таки, благодаря Игнатенко, оформили очередную “Летопись природы” (их начали представлять с 1946 года).

Впрочем, с воцарением в главке Малиновского, резко оживилась переписка заповедника с центром, откуда потоком полились всевозможные строгие инструкции и ценные указания, требования наладить, поднять и усилить трудовую дисциплину, регулярно присылать все до единого отчеты по формам, таблицам и графикам, иные из которых занимали чуть ли не пол-стола... Особое внимание уделял Малиновский лесному хозяйству и закладке лесных культур, он перестраивал прежние заповедники на новый лад, переходя к активному “заповедному хозяйству” (хотя такое понятие примерно тоже самое, что “горячий лед” или “живой труп”).

Между тем, в Москве все явственнее ощущалась прямая опасность, нависшая над заповедной системой страны (в СССР тогда имелось около 100 государственных заповедников, занимавших территорию в 12,5 млн. га, причем по Российской Федерации эти цифры составляли соответственно 47 и 11,7 млн. га). Ученые принимали различные усилия для спасения уже обреченных на гибель советских заповедников: по их просьбе знаменитый Иван Папанин звонил Климу Ворошилову (разговор тот шел таким слогом, который нельзя передать), добились приема у самого министра Госконтроля Меркулова (впоследствии расстрелянного вместе с Берией), но эти старания оказалось напрасны, все было предрешено. Намечалось сокращение заповедной системы до минимума с полной ликвидацией тех заповедников, которые обладали большой территорией. В Хангокурте об этом еще не знали, напротив, казалось, что Москва заботится о деятельности дальнего заповедника и старается ему помочь по мере сил, если не действиями, то советами и строгим контролем. Весной 1951 г. пришла грозная бумага на имя директора Кузина за подписью Малиновского о том, что некоторые из лесников-наблюдателей охраны заповедника сдали в заготпункты большое количество собольих шкурок. “Есть предположение, что соболи добыты на территории заповедника. Проверьте лично и доложите мне по существу этого вопроса” /6/. Заметим, что отправленное из Москвы 29 марта, это письмо пришло в Хангокурт только в последний день июня.

В дневниках М.М.Пришвина 1948 г. можно прочитать такие записи: “После музыки гора обрушилась на биологию. Лысенко взял на себя роль палача свободной мысли. Не нужно много разбираться в биологических теориях, чтобы понять сущность дела. Флаг Мичурина означает первого человека не в Боге, а в себе, не царя природы, а диктатора... Тревожит не биология и положение ученых, кто больше — Дарвин или Мичурин? А что эта рубка лесов сплошных образует пустыню духа...” (записи от 12 и 14 августа 1948 г., газета “Советская Россия” 16.03.1988 г.)

Зоя Алексеевна Соколова и Александр Григорьевич Костин в Полновате на Оби (начало 1970 - х гг.)

Ох, и мудр был наш старейший писатель! А ведь мы неспроста его вспомнили. Мир, как известно, очень тесен. Зоя Алексеевна Соколова, жена не раз упоминаемого Александра Григорьевича Костина, была прежде замужем за младшим сыном писателя, Петром Михайловичем, который стал охотоведом и заведовал одним из охотхозяйств в Подмосковье. В семье Костиных рос его сын, названный в честь деда Михаилом. С отчимом у него были хорошие отношения; Миша Пришвин неплохо учился, стал студентом Уральского политехнического института, кажется, чуть ли не на одном курсе с Б.Н.Ельциным. Но про судьбу его - немного позже...

А вот еще одна запись из дневников Пришвина уже от 17 июня 1951г. “Пелевин /В.И.Пелевин - географ, ученый, друг семьи Пришвиных - Ф.Ш./ рассказывал, что в связи с торжеством мичуринской теории поставлен вопрос о закрытии всех заповедников в природе: зачем охранять девственную природу, если она должна быть преобразована?..” /там же/.

Постановление Совета Министров СССР N 3192 от 29 августа 1951 г. за подписью И.Сталина имело краткий заголовок “О заповедниках”. Продублировали его и в России (пост. Совмина РСФСР 10.09.1951, N 1085).

Из 47 российских заповедников были ликвидированы 27, в том числе все крупные заповедники Сибири-Алтайский, Кондо-Сосвинский, Саянский, Читинский. Баргузинский сократили с 560 тыс. га до 50. В Сибири уцелел только пригородный заповедник “Столбы” под Красноярском. На Урале ликвидировали заповедники Висим, Троицкий, “Приуралье”; Печоро-Илычский сократили с 1100 тыс. га до 75 тыс. Из прежних 11,7 млн. га двадцать уцелевших заповедников занимали теперь только 0,8 млн. т.е. менее семи процентов от прежней площади.

Справедливости ради, надо сказать, что при подготовке этого постановления Правительство СССР получило много обращений от местных организаций с просьбами сохранить имеющиеся заповедники. Протестовали против ликвидации своих заповедников обкомы и облисполкомы Дальнего Востока и Сибири, Урала и Европейского центра, но ни одно из этих писем и телеграмм не было принято во внимание. “Реорганизация” была осуществлена жестко и категорично. При этом перестали существовать и Главные управления по заповедникам при Советах Министров союзных республик (в том числе и в РСФСР), было создано единое союзное ведомство, которое возглавил тот же А.В.Малиновский. Но спустя два года оно тоже исчезло, растворясь в структурах Министерства сельского хозяйства и заготовок. Неплохой подарок получили наши лесники и лесорубы - более 10 млн. га заповедных лесов...

Последний приказ по Кондо-Сосвинскому заповеднику от 10 октября 1951 г. N 85 гласил: “В соответствии с телеграфным распоряжением Главного управления по заповедникам при СМ РСФСР от 19.09.1951 г. N 10301 /не жалел бумаги и времени на свои приказы Малиновский!/, приказываю:

Освободить заведующего хозяйством заповедника Вахонина Николая Игнатьевича, кассира-счетовода Игнатенко П.П., старшего наблюдателя Лушникова Д.П., наблюдателя Рублева В.В. с 13 октября 1951 г. с выдачей им двухнедельного пособия в связи с ликвидацией заповедника.Старшему бухгалтеру Епимахову Н.Д. составить необходимый расчет и выслать Лушникову и Рублеву причитающиеся деньги почтовым переводом по Шаимскому поссовету. Директор заповедника Кузин”/6/.

Еще до этого (приказом N 82), согласно соответствующим указаниям, была назначена комиссия в составе тт. Кузина, Вахонина, Игнатенко и Епимахова для сдачи имущества заповедника (научное оборудование, библиотека, музейные и архивные материалы), а принимал все это представитель Ханты-Мансийского окрисполкома, директор Шухтунгортского промыслово-охотничьего хозяйства (так теперь назвали прежние ПОСы) Александр Григорьевич Костин. На самом деле он оформлял все дела напрямую со своим старым другом и земляком Петром Игнатенко, и оба они при этом не скрывали слез, если же когда и посмеивались, то лишь с горестью - жалко было им и былую работу, и заповедную тайгу, да и самих себя.

Жизнь и деятельность Кондо-Сосвинского государственного боброво-соболиного заповедника завершилась. Его рукописные и книжные фонды частично попали в Ханты-Мансийский пункт ВНИО, частично - в окружной музей, но многое, конечно же, бесследно развеялось по белу свету...

<< | содержание | вверх | >>