НА СЛУЖБЕ ПРИРОДЕ И НАУКЕ
Документальная повесть о Кондо-Сосвинском боброво-соболином заповеднике и о людях, которые там работали


Глава 3

НАУЧНЫЙ ЦЕНТР МЕЖДУ МАЛОЙ СОСЬВОЙ И КОНДОЙ


Много званых - избранных мало...


В.Н. Скалон борется за процветание бобров и науки. Распри на Малой Сосьве накануне больших событий в мире. Отъезд В.В. Васильева и его кончина. “Где-то гремит война...”

 
Е.В.Дорогостайская уверяла, что это В.В.Раевский, но старший сын В.Н.Скалона Андрей признал в нем своего дядю Н.Н.Скалона.

Василий Николаевич Скалон работал в Кондо-Сосвинском заповеднике неполные три года, но оставил глубокий след, мелькнув, подобно яркой комете. Биография его весьма замысловата, отметим только главные ее вехи. Сами по себе Скалоны - древний басконский род, давно переселившийся в Россию. Известен генерал Скалон, павший при обороне Смоленска (по преданию ему отдал воинские почести сам Наполеон) и много иных именитых личностей. Будущий зоолог родился в 1903 г. в городе Бугульме Самарской губернии в семье земского служащего “из дворян”. Его дед был известным деятелем, автором ряда научных трудов. В.Н.Скалон окончил в 1928 г. Томский университет, еще студентом включился в активную научную работу, участвовал во многих экспедициях по Сибири как зоолог и охотовед, географ и этнограф. Он проявлял исключительную активность и трудолюбие при очень широком диапазоне интересов. Зоолог по основному своему профилю, он был подлинным эрудитом и хорошим организатором. Счастлив и в семейной жизни: жена его, Ольга Ивановна, на два года моложе мужа, также выпускница Томского университета, была паразитологом, а, кроме того, воспитывала двоих детей, дочь и сынишку (еще одна дочь родилась в 1940 г. уже на берегах Малой Сосьвы).

Скалон считал себя в каком-то дальнем родстве с Раевским, он знал его родословную и сразу же взял Вадима под свое научное покровительство. Это выразилось впоследствии в публикации нескольких совместных работ, описании двух новых подвидов млекопитающих - обского крота и западно-сибирской равнозубой землеройки, оба подвида с авторством Scalon et Raevski были зафиксированы в известной монографии проф. С.И. Огнева “Звери СССР и прилежащих стран” и вошли в мировую науку, но Раевский уже имел большой опыт полевых работ, поэтому в особой научной опеке не так уж и нуждался. Это, по-видимому, вызвало недовольство Скалона, он считал, что Вадим тратит слишком много времени на полевые таежные маршруты, не уделяя должного внимания камеральной обработке, не всегда соблюдая дисциплину и распорядок. “День полевых работ, - часто повторял Скалон чью-то давно известную зоологам формулу, - требует трех дней камеральной обработки, а у Раевского и Георгиевской все как раз наоборот: в поле они работают годы, хотя научной отдачи пока не ощущается.” Позднее в своих письмах Скалон даже “обвинял” Раевского в своего рода “научно-таежном мазохизме”, поскольку Вадим, по его мнению, чрезмерно изнурял себя длительными зимними маршрутами. Ведь Раевский не делился с другими своей постоянной сердечной болью, единственным спасением от которой была для него только упорная работа в тайге.

Появление Скалона безусловно очень оживило научную деятельность заповедника в целом, он стал своего рода “катализатором”, показывая своим примером, что вести исследования следует более энергично и продуктивно. Василий Николаевич произвел строжайшую ревизию всем отчетам и публикациям, он очень критически отнесся к материалам по учету бобров и начал донимать Васильева “допросами” об их количестве в заповеднике. “Когда Вы создавали заповедник, то, по общим прикидкам, бобров в округе было чуть ли не полтысячи, - говорил Скалон, - а по недавним учетам и половины такого количества не наберется”. Надо сказать, что в заповеднике давно ходили невнятные слухи не только о браконьерстве, но даже и о неких махинациях с пушниной (в одной из своих докладных Скалон писал об этом, ссылаясь на потайные сообщения одного из работников охраны). Васильев предпочитал отмалчиваться, а не объясняться, и это еще более раздражало Скалона, который вскоре объявил Васильеву прямую войну. Он быстро “вычислил” тех, кто были недовольны Васильевым, старалася сойтись с ними поближе, чтобы получить новые аргументы в этой междоусобице, которая день ото дня принимала все более острые формы. Постепенно коллектив заповедника оказался расколотым - крайне критически настроенного Скалона поддерживал Самарин (правда, не очень уверенно, ибо директор ничего не смыслил ни в тайге, ни в бобрах, ни в хантах, а единственной его публикацией была большая статья о заповеднике в журнале “Омская область”, написанная, разумеется, Скалоном, хотя Самарин значился там по алфавиту первым из авторов).

 
Расцвет строительства Хангокурта в конце 1940-х годов (фото О.И.Скалон)

Думается, что, помимо наличия чисто профессиональных проблем, основной причиной возникшей в заповеднике распри была несхожесть характеров и натур противостоящих друг другу деятелей. Василий Владимирович Васильев, проживший долгую и непростую жизнь, считал ниже своего достоинства оправдываться перед каким-то приезжим всезнайкой. “Пусть походит по здешней тайге, да съест с остяками столько соли, сколько съел я, а тогда и допрашивает”, - вероятно думал недавний “Васька-ойка”, явно терявший свою былую значимость. Ханты и манси постепенно растворялись среди новых приезжих. Затеянная Самариным большая стройка в Хангокурте требовала очень много рабочих рук, а поскольку впереди маячило получение жилья, сюда охотно устремлялись и русские, и татары, состав работников заповедника на глазах обновлялся. Скалон же, как бы “верхним чутьем” быстро улавливал обстановку, оценивая ее в меру своего импульсивного характера. Его творческой, глубоко интеллектуальной и поисковой личности противостояла сильная и волевая, но сугубо прагматичная (с некоторым налетом определенного риска и даже криминала) натура Васильева. Они были буквально несовместимы, тем более, что Васильев, как и прежде (хотя и не в таких масштабах), не чуждался выпивки, а Скалон спиртного даже в рот не брал. Уже одно это вызывало у Васильева вполне естественную неприязнь. На его сторону решительно встала Зоя Ивановна Георгиевская и многие старожилы; Раевский внешне соблюдал нейтралитет, но скорее сочувствовал Васильеву, хотя к Скалону относился почтительно, отдавая должное его энергии и эрудиции.

Добавим, что В.Н. Скалон обладал способностью к феноменальной “скорописи” и не расставался с пишущей машинкой.

Первое, что он сделал в заповеднике - написал листовку-анкету по изучению былого распространения бобров, отпечатал ее в типографии Березова и разослал по всему району. Есть смысл привести этот текст, представляющий сегодня уже историческую реликвию...

“Изучив былое распространение бобра в

Сибири, добьемся его восстановления!”

Достижения Сталинских пятилеток широко захватили охотничье хозяйство. От первоначальных мероприятий мы переходим к стадии углубленных работ по реконструкции промысловой фауны. Одна из важнейших задач этого рода восстановление ценных пушных видов, уничтоженных столетиями хищнического промысла. Одним из первых среди них должен быть речной бобр. Ранее широко населявший районы Сибири, он ныне по всей Северной Азии уцелел только в бассейне рек Конды и М. Сосвы, главным образом в пределах Кондо-Сосвинского Госзаповедника.

Восстановление былого ареала бобра и создание бобрового хозяйства - вот огромная задача, достойная эпохи социалистического строительства. Но такая задача невыполнима без точнейшего знания пределов былого обитания бобров, а оно известно в самых только грубых, общих чертах, не имеющих никакого значения. Этот недостаток нужно срочно восполнить. Нужно собрать исчерпывающие сведения, составить в первую очередь подробную карту, а затем очерк былого распространения бобра и тем создать необходимую базу работы.

Это возможно. Еще сохранились по глухим углам старики, память которых хранит сведения о бобрах. Живы легенды и предания. Целы водоемы, на которых можно найти следы былых поселений бобров, именами которых они обычно называются.

Кондо-Сосвинский заповедник, имея основной задачей охрану и размножение бобра, стремится расширить свою деятельность, возглавив движение за восстановление ареала ценнейшего грызуна в Сибири. На пути к этому он предпринял широкий сбор необходимых сведений.

В надежде встретить живой отклик передовой общественности, заповедник обращается ко всем работникам охотничьего дела, в первую очередь промышленникам-стахановцам, краеведам, комсомольцам, учащимся с краткой анкетой-вопросником. Понятно, что эта анкета только необходимая канва, сверх которой можно собрать еще очень много интересного.

Заповедник просит товарищей помочь собрать точные, ныне постепенно забываемые сведения о былом распространении бобра в Сибири. Помочь положить начало огромному делу создания сибирского охотничье-промыслового бобрового хозяйства.

Анкеты, а равно могущие возникнуть вопросы и пожелания просим направлять по адресу: Омская область, Березовский район, Кондо-Сосвинский Государственный заповедник”. /6/

За этим следовала сама “Анкета по выяснению былого распространения бобра в Омской области”, включавшая 23 пункта и подпункта, в том числе и довольно сложные (например, “Не связано ли у местного населения с бобрами интересов отправления культа /шаманские песни, священность животных, тотем/, лечения болезней /каких именно/ и т. п. Известно ли применение бобровой струи, получали ли ее ранее и как, не было ли случая получения струи в новейшее время /привести точные сведения/”. Требовались и детальные описания водоемов.

Когда лютой зимой 1939/1940 гг. началась война с Финляндией, Васильев получил повестку в военкомат, причем ему предлагалось явиться туда, как вспоминала позднее Марья Александровна, “с ружьем и лыжами”. Однако пока шла повестка, пока Васильев явился, эта странная война уже кончилась и “Ваську-Ойку” со всем снаряжением отпустили домой.

Осенью 1940 года, после окончания Ленинградского университета по кафедре геоботаники, в Кондо-Сосвинский заповедник были направлены двое молодых супругов-ботаников - Евгения Витальевна Дорогостайская и Кронид Всеволодович Гарновский. Оба они - не только весьма значимые “действующие лица” этой книги; не будет преувеличением сказать, что без них ее просто не могло быть. Поэтому - коротко о каждом из них.

К.В. Гарновский родился в 1905 г. в деревне Дерева Новгородской области; с детства проявил любовь к природе, книгам и поэзии, учился в городе Боровичи, работал там в краеведческом музее, затем поступил на биофак Ленинградского университета. Живо интересовался литературой, ходил на собрания писателей, и сам писал стихи, как теперь говорят, “в стол”, потому что его лирическая натура явно не соответствовала духу эпохи. На лекциях профессора А.Н.Криштофовича познакомился с Женей Дорогостайской “скромной провинциалкой из Иркутска” (так она сама представилась). Конечно, эта характеристика с ее стороны - не что иное как “унижение паче гордости”, ибо девушка была дочерью весьма известного профессора Виталия Чеславовича Дорогостайского, из семьи поляков, когда-то сосланных за Байкал после польского восстания. Жизнь В.Ч.Дорогостайского, слава Богу, подробно описана в книге его дочери /44/, поэтому скажем лишь, что в 1938 г., в самом расцвете своей известности, профессор Иркутского университета и основатель первой Лимнологической станции на Байкале, В.Ч. Дорогостайский был расстрелян.

Евгения Витальевна была на 11 лет моложе своего мужа и на столько же пережила его (1916-1999).

Приехали супруги в Шухтунгорт в начале зимы 1940 г. и застали самый разгар возникшей здесь междоусобицы. “Атмосфера накалялась все более и более. Вражда между Васильевым и Скалоном вспыхивала всюду, где только они соприкасались” - вспоминал впоследствии Кронид Всеволодович. Обладая зорким глазом и художественным талантом, он дал очень четкие портреты и характеристики работников заповедника.

“Васильеву около пятидесяти. Высокая прямая фигура, чисто выбритое, худое лицо. Пристальный испытующий взгляд. Речь неторопливая и точная, сдержанные жесты. За этим чувствуется способность к молниеносной реакции... Несомненно - сильная, волевая натура.

...Скалон здесь недавно. Среднего роста, моложе Васильева, с большой черной бородой и голубыми глазами. Он подвижен и экспансивен до крайности. Кажется, он не способен разговаривать спокойно.., в нем бурлит темперамент его испанских предков. При оценке людей он очень легко теряет чувство справедливости, руководствуясь только своими пристрастиями. Его суждения о людях решительны, бесповоротны и слишком уж отрицательны. Один у него “феноменальный болван”, другой “исключительный идиот”, третий “чистейший воды проходимец” /добавлю от себя, что одним из любимых оборотов речи Скал она было: “помилуйте, да ведь этот деятель только что рукав не сосет, у него же абсолютная стерильность мозга!” - Ф.Ш./. Несдержан на язык до предела. А вообще-то он крупный научный работник, зоолог широкого профиля... И весьма продуктивен: работа за работой, статья за статьей и строго научного, и научно-популярного плана прямо-таки слетают с его портативной пишущей машинки. И не только по зоологии, но и по охотоведению, этнографии, истории Сибири. Кругозор у него широкий, знания энциклопедические, слушать его всегда интересно и поучительно, о чем бы он не говорил...

...В Раевском есть для нас что-то загадочное. Он охотно придет на помощь, обстоятельно ответит на любой вопрос, но о чем-либо личном говорить избегает... Изъясняется неторопливо, прекрасным русским языком, где всякое слово на своем месте. По всему видно, что он получил хорошее воспитание... Он старожил заповедной тайги, исхоженной им вдоль и поперек... Этот край стал для него второй родиной, лучшим местом на земле, которое нужно сохранить в том виде, в каком был и есть. Раевский, пожалуй более, чем кто иной в Хангакурте, стоял на страже режима заповедности” /33/. Директора Я.Ф.Самарина Гарновский очень хвалил, отмечая, впрочем, что тот находился под неким влиянием Скалона. Общительная Дорогостайская быстро подружилась с женой Самарина, Зинаидой Григорьевной, местной учительницей. Кронид очень уважительно относился к аборигенам, а Михаилу Алексеевичу Маремьянину, с которым он ходил по тайге, даже посвятил стихотворение, в котором отразил легенду о происхождении этого рода от красавицы Маремьяны, дочери русского священника, полюбившей таежника-ханта и сбежавшей из родного дома в его глухой урман. С тех пор в том роду появлялись и черноглазые ребятишки хантыйского облика, и русые дети, более похожие на свою мать.

Добавим, что видимо из этого же обширного рода был и Кирилл Илларионович Маремьянин (1907 - ?), надиктовавший этнографу В.Штейницу и частично сам записавший много хантыйских сказок и песен, которые были изданы в 1939 г. в Тарту, в 1941 г. в Стокгольме, а в 2000 г. также на среднеобском диалекте хантыйского языка и переведены на русский Е. Немысовой /см. сб. Хантыйская литература, М., 2002, с.300-301/.

Во многих стихах К.В.Гарновского Кондо-Сосвинского периода ярко запечатлены картины местной жизни. Вот одна из них, “дорожная”:

В Нерге

Рассвет над Нергой занимался не вдруг,
Крутила метель, завывала в трубе.
Старуха рубила мороженных щук,
Стуча, разлетались куски по избе.
Куски положила в чугунный котел,
Варила, варила, поставила “сяй”.
Потом все уселись за низенький стол,
Поели (я тоже) - и день начался.
Курили (старуха - жевала) табак,
Потом поругались слегка, не со зла.
Потом обсудили знакомых собак,
Сидели на нарах и так, по углам.
И вечер пришел, стало мутно вокруг.
Когда потемнело, коптилку зажгли.
Старуха рубила мороженных щук.
Поели, все съели и спать залегли.
И снова томился рассвет над Нергой,
Сквозь снежную муть, пробиваясь не вдруг.
Вставали, искали кисет под рукой.
Старуха рубила мороженных щук...

<< | содержание | вверх | >>